от своих предшественниц, новая эпоха Просвещения не будет всецело полагаться на героические прорывы одарённых и необычайно храбрых одиночек. Она вполне по силам человеку средних способностей. Чтение литературы, как ради неё самой, так и ради вечных этических проблем, что в ней затрагиваются, может с лихвой заменить священные тексты, оказавшиеся безнравственными фабрикациями. Полная свобода научного поиска и мгновенный электронный доступ огромной массы людей к новым открытиям в корне изменят наши представления о научно-исследовательской работе. <…> теперь можно, наконец, навсегда отделить половую жизнь от страха, болезней и тирании – при условии полного исключения религии из этой сферы.» (Было бы интересно узнать, почему же тогда боятся, мучают друг друга и даже, как ни странно, болеют неверующие, которые и не думают включать в свои отношения никакую религию. Но – не даёт ответа.)

«Содержание научной теории, – писал, напомним, Эйнштейн, – само по себе не создаёт моральной основы поведения личности.» А вот Хитченз уверен: создаёт.

«<…> мы должны, – говорит Хитченз далее, – преодолеть собственное прошлое. Мы должны вырваться из костлявых рук, что тянутся к нам оттуда, пытаясь затащить назад в катакомбы, назад к зловонным алтарям и тайному счастью унижать и унижаться. „Познай самого себя“ – говорили древние греки, ненавязчиво предлагая найти утешение в философии.» (Заметим невзначай, что знаменитая фраза «Познай самого себя» была начертана не где-нибудь, а почему-то на фронтоне храма Аполлона в Дельфах.) «Сегодня очевидно: чтобы освободить разум для самопознания, надо знать врага в лицо и готовиться к схватке».

«Мы с подозрением относимся ко всему, – говорит автор о себе и своих единомышленниках, – что противоречит науке или оскорбляет разум. <…> нас объединяет уважение к свободе мысли, непредвзятости и поиску ответов ради самих ответов. <…> Нам знакома сила чуда, тайны и благоговения: у нас есть музыка, живопись и литература, и мы находим, что Шекспир, Толстой, Шиллер, Достоевский и Джордж Элиот справляются с глубокими нравственными вопросами гораздо лучше, чем нравоучительные мифы из священных книг. Разум и – за неимением лучшей метафоры – душу питает литература, а не Писание.»

Я уж не говорю о том случайном обстоятельстве, что вот Толстой и Достоевский, например, были явно верующими, и волновавшие их «глубокие нравственные» вопросы они не отделяли от вопросов веры, и написанное ими объясняется этим в решающей степени. Но вот откуда, интересно, в голове неверующего рационалиста вообще взялись такие понятия, как «чудо», «тайна», «благоговение»? А упорно сохраняющаяся – «лучшей» почему-то до сих пор не предложено! – метафора «души»? Откуда – представление об априорной ценности человека (сам же иронизировал: «Сколько плохо скрытого тщеславия нужно, чтобы мнить себя центром божественного плана?») и такого странного его состояния, как свобода? А о ценности и достоинстве разума и истины, которую он непременно должен познавать?

И где же это было, в конце концов, сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»[115]?..

Некоторые выводы: один язык и два зеркала

Итак, какая же складывается у нас на основании рассмотренного общая картина?

Сознавая, что наш обзор, волею обстоятельств, существенно неполон, что для настоящей его полноты было бы необходимо привлечь свидетельства представителей и других религий и конфессий (например, было бы интересно рассмотреть взгляды на этот предмет наших соотечественников, выросших либо внутри, либо, по крайней мере, около православной традиции), отважимся всё-таки на некоторые выводы, тем более, что материал очень красноречив.

Западная (а с нею и русская) культура, несомненно, продолжает определяться религией как культурной формой, её многообразным и превесьма объёмным, притом не всегда опознаваемым как таковое смысловым наследием – даже отрицая для себя её актуальность, и явно имеет потребность в некотором представлении о Боге (хотя бы и отрицая Его бытие). Поэтому она конструирует для себя Бога – отношение к Которому уже далеко от безусловности прежних эпох – многими разными способами, в том числе и средствами науки – бывшей главным культурным авторитетом XIX—XX веков, но к нашему времени – уже к концу ХХ века – тоже ощутимо сдавшей (общекультурные) позиции. И всё-таки именно эти средства до сих пор воспринимаются как одни из самых убедительных.

Стратегии же самоопределения наших современников по отношению к Богу и религии сводятся в основном к тому, чтобы так или иначе приспособить эти универсалии к своим ценностям и интересам, часто весьма далёким от собственно религиозных.

Скорее всего, такая ситуация неизбежна уже хотя бы потому, что – независимо от того, существует Бог или нет, один Он или Их много, каковы «на самом деле» Его (Их) взаимоотношения с миром – наша культурная память неустранимо обоснована веками религиозного – или неотрывного от религиозности, так или иначе сопровождавшегося ею – опыта и тщательно этим опытом проработана. Сами употребляемые нами понятия (понятия смысла, идеала, цели, ценности…) имеют структуру, этим опытом сформированную, через него пропущенную. Рассматривая эти предметы, мы, скорее всего, обречены видеть вместо них оптический прибор, который сами же и сконструировали.

В общем, это – история об отношении всякой культуры с её исходными очевидностями. Об их неустранимости – и, видимо, принципиально неполной прозрачности для позднейшего исследующего взгляда. Особенно – изнутри той же самой культуры.

Служить надёжным опровержением религиозного опыта и религиозной картины мира – и прийти с ними в окончательное и неразрешимое противоречие – западная наука (а другой-то – развитой в хоть сколько-нибудь сопоставимой степени – у нас и нет) оказывается в конечном счёте неспособной потому, что выросла из одного корня с христианством, долгое время культивировалась в его лоне, возникши как стремление понять язык, на котором написана Книга Природы, и тем самым – постичь замысел Творца, «инструкцию, по которой мы сотворены», как выразился Фрэнсис Коллинз. Думая, что спорят, западные наука и религия говорят на самом деле на одном языке (ну ладно, пусть на двух диалектах одного языка, вполне друг для друга прозрачных) и смотрятся друг в друга, как в зеркало. У них общий, выражаясь языком одной из спорщиц, генетический код (важнейший его элемент – представление об Истине как высшей ценности и о необходимости её познания. На вопрос, «зачем» её познавать, у религии как раз есть ответ столь же внятный, сколь и всеобъемлющий. Наука, если она последовательно честна и не превращается в идеологию, на такие вопросы вообще не отвечает.) Они ссорятся, как родственники, которые слишком похожи. При этом важно, что религия и вера – всё-таки гораздо старше своей оппонентки.

Совершенно обойтись без какой-либо из этих составляющих западное мировосприятие, как показывает опыт, всё-таки не в силах. Отказ от религиозной компоненты довольно скоро оборачивается дефицитом смысла (внятных, глубоких и убедительных ответов на то самое «зачем») и продуцированием псевдорелигиозных, ведущих в дурную бесконечность вариантов такого ответа типа «затем, чтобы подчинить себе природу», «затем, чтобы построить бесклассовое общество», «затем, чтобы освободиться»… Ну а ЭТО всё – зачем?.. Отказ же от рационального, стремящегося к автономии, предельно критичного к собственным основаниям исследования попросту оглупляет человека, делает его наивным, поверхностным, уязвимым для химер и суеверий любого рода.

Исторический опыт нашей цивилизации в целом кажется очень сопоставимым, прямо-таки изоморфным с личным опытом Карен Армстронг. Имея в детстве – в начале своей истории – коренные, формирующие представления о Трансцендентной Реальности (какими бы именами Та ни называлась) – и пройдя через отроческий период Её эмансипирующего отрицания – она со временем приходит к мысли, что от своих основ ей никуда не деться. Можно только переопределяться по отношению к ним, заново это отношение прояснять, выдумывать (это – обязательно!) и выстраивать – чем мы теперь, собственно, и занимаемся.

2012

Антропология присутствия[116]

Дмитрий Бавильский. Сад камней. Художественный дневник: 2007—2010. – М. – Новое литературное обозрение, 2011.

Нетривиальность крылась уже в самом задании, которое получил автор в редакции одного толстого журнала. «Пишите о чём угодно, – сказали ему, – кроме литературы.» Всю парадоксальность этого призыва мы сможем оценить, если вспомним, что обращён он оказался к человеку максимально литературному и словесному. Задание было исполнено точно: свой художественный дневник Бавильский посвятил искусствам исключительно невербальным. По меньшей мере, таким, в которых слово внутри художественного целого не играет ведущей роли.

Правда, то, что получилось, если и может быть названо художественной хроникой, обзором (пусть даже неполным) событий от одной Московской международной биеннале современного